Там, где сейчас живу, в мамином старом доме, я сортирую мамины бумаги: табеля из колледжа, её дела, заявления, объяснительные. Судебные протоколы. Её дневник, всё ещё под замком. Всю её жизнь.

В следующую неделю я мистер Беннинг, который защищал её по скромному обвинению в похищении ребёнка после инцидента со школьным автобусом. Спустя ещё неделю, я государственный защитник Томас Уэлтон, который провёл ей сделку по признанию вины и скинул срок до шести месяцев после того, как её обвинили в издевательстве над животными зоопарка. Следом за ним, я поверенный «Американских гражданских свобод», который ходил с ней на разборки по поводу обвинение в злоумышленном нанесении ущерба, корнями уходящее в возмутительное поведение на балете.

Это противоположно понятию «дежа вю». Такое называется «жемэ вю». Когда раз за разом встречаешь всё тех же людей или посещаешь всё те же места, но каждый раз всегда первый. Каждый встречный всегда чужой. Ничего знакомого вокруг.

— Как поживает Виктор? — спрашивает меня мама в следующий визит.

Кто бы я там ни был. Каким бы государственным защитником не оказался ныне.

«Какой ещё Виктор?», — хочется спросить.

— Вам неохота будет слушать, — говорю. Это разобьёт вам сердце. Спрашиваю. — Каким был Виктор, когда был маленьким? Чего он хотел от мира? Была ли какая-то крупная цель, о которой он мечтал?

На данный момент моя жизнь представляется мне так, словно я играю в мыльной опере, которую смотрят герои мыльной оперы, которую тоже смотрят герои мыльной оперы, которую где-то вдалеке смотрят настоящие люди. Каждый раз, когда прихожу в гости, осматриваю коридоры на предмет нового случая переговорить с нашей доктором, с её маленьким чёрным мозгом, скрученным из волос, её ушами и очками.

С доктором Пэйж Маршалл, с её планшеткой и личными мнениями. С её пугающими мечтами помочь моей мамочке прожить ещё десять или двадцать лет.

С доктором Пэйж Маршалл, с новой потенциальной дозой сексуального анестетика.

См. также: Нико.

См. также: Таня.

См. также: Лиза.

Всё больше и больше кажется, будто я плоховато изображаю сам себя.

В моей жизни не больше смысла, чем в дзеновской коане.

Поёт домашний крапивник, но настоящая ли это птица, или сейчас четыре часа — уже не уверен.

— У меня нынче совсем склероз, — жалуется мама. Трёт себе виски большим и указательным пальцем и продолжает. — Боюсь, придётся рассказать Виктору правду о нём.

Взгромоздившись на кучу подушек, говорит:

— Пока ещё не поздно — думаю, у Виктора есть право узнать, кто он на самом деле.

— Так возьмите расскажите ему, — советую. Я принёс поесть, миску шоколадного пудинга, и пытаюсь протащить хоть ложку ей в рот.

— Могу сходить позвонить, — говорю. — И Виктор через пару минут будет здесь.

Пудинг светлее оттенком, чем холодная тёмно-коричневая морщинистая кожа, и резко пахнет.

— Ой, да не могу я, — отзывается она. — Это такая серьёзная вина, что я в глаза ему посмотреть не могу. Даже не знаю, как он отреагирует.

Говорит:

— Может, лучше даже если Виктор никогда этого не выяснит.

— Так расскажите мне, — советую. — Скиньте всё с плеч, — обещаю не пересказывать это Виктору, только с её разрешения.

Она прищуривается в мою сторону, вся старая кожа туго собирается у её глаз. Морщины у её рта вымазаны шоколадным пудингом, и она спрашивает:

— Но откуда я знаю, что тебе можно доверять? Я даже не уверена, кто ты такой.

Отвечаю с улыбкой:

— Конечно мне можно доверять.

И втыкаю ложку ей в рот. Чёрный пудинг лишь остаётся на её языке. Такое лучше, чем трубка для желудка. Ладно, допустим — дешевле.

Выношу пульт от телевизора за пределы её досягаемости и говорю ей:

— Глотай.

Говорю ей:

— Ты должна меня слушать. Ты должна мне верить

Говорю:

— Я он. Я отец Виктора.

И её белёсые глаза выпучиваются на меня, а всё остальное лицо, морщины и кожа, словно пытается соскользнуть в воротник её пижамы. Жуткой жёлтой рукой она творит крестное знамение, и челюсть отвисает ей на грудь.

— О, ты он, и ты вернулся, — бормочет она. — О, отец благословенный. Отче наш, — говорит. — О, прошу, прости меня.